Некто Васинский, золотое перо

Альберт Плутник

На одном из интернетовских сайтов в связи с прошедшим в Санкт-Петербурге концертом Пола Маккартни вдруг вспомнили, что "в свое время об этой группе что-то писал некто Васинский". "Некто" - это он, Александр Васинский, очеркист и публицист, золотое перо "Известий", звезда советской и российской журналистики, мой коллега и товарищ, скончавшийся менее года назад. Журналист с именем, он стал "некто", а точнее - никто, еще при жизни, на сломе эпох, при смене приоритетов и авторитетов.

Аристократ газетного цеха

Это было неофициальное звание, но ценилось в журналистской среде выше всех наград. В "Известиях" той поры - от шестидесятых до девяностых годов ХХ века - было много первоклассных журналистов, но к числу негласно отмеченных этим титулом относили совсем немногих. Основная их "масса", четыре-пять человек, была сосредоточена со времен Аджубея в отделе права и морали, куда брали исключительно тех, кто доказал свою способность поставлять в газету "гвозди", то есть те материалы, о которых наутро после публикации говорила вся страна. Никто не заставлял их заниматься "строчкогонством", с них не спрашивали "отработку". Но в положенное время они были обязаны являться, как на пожар, но не с ведром, а со своим "шедевром".

Те годы, когда главными редакторами "Известий" были А.И. Аджубей, Л.Н.Толкунов и И.Д. Лаптев, стали золотыми для "золотых перьев" газеты. При П.Ф. Алексееве отдел права и морали, их родовое гнездо, был расформирован. Его бывшие сотрудники вошли в отдел советского строительства. Новый редактор комбинированного отдела открыто сформулировал принцип, от которого не собирался отступать: "Мне не нужны гении. Мне нужны работники средней руки, которые будут быстро писать проходные материалы".

Васинский не особенно противился новым установкам. Саша был достаточно гибким человеком в отношениях с руководством и тем большинством своих коллег, для которых работа в газете была уделом сборщика на конвейере. Он не гнушался при первой же необходимости встать к конвейеру, поработать "в номер". Он писал материал о том, как "в скорбном молчании" шли советские люди в Колонный зал Дома Союзов, чтобы попрощаться с безвременно ушедшим из жизни Леонидом Ильичем Брежневым. Он не был никогда членом партии. И диссидентом тоже не был. Но он хотел даже на самые невыигрышные темы писать на своем уровне - чтобы не было стыдно перед коллегами и друзьями.

Если, например, отдел "ориентировали" на создание очерков о депутатах, что ж, он был готов принять участие в "кампании" - написал такой очерк, съездив в командировку в Мордовию. Новый шеф, похвалив "маститого журналиста" за внимание к приоритетной тематике, "поправил" текст и пригласил Васинского ознакомиться с правкой. Минуту спустя мы услышали истошные вопли автора, доносившиеся из кабинета, где шло "мирное собеседование". Саша был не согласен с правкой, а самая первая фраза в новой редакции привела его в ярость, которую он, по своему обыкновению, чередовал с приступами гомерического хохота.

Потом мы узнали подробности. У Саши очерк о депутате местного совета начинался примерно так: "В то апрельское утро Иван Николаевич почти на ощупь шел берегом утопающего в тумане озера и вдруг услышал сильный всплеск воды, будто кто-то нечаянно сорвался с обрыва…" Редактор не выбросил ни одного Сашиного слова. Он лишь добавил несколько своих, назидательно напомнив автору, что в материалах необходимо с первых же строк как можно полнее представлять своего героя. Словом, фраза в выправленном варианте выглядела примерно так: "Иван Николаевич Петрушкин, депутат поселкового совета с двадцатидвухлетним стажем, член постоянной комиссии по благоустройству, передовой лесоруб лесхоза "Горлинский", автор шестнадцати рацпредложений, примерный семьянин, в то апрельское утро шел берегом туманного озера…" Саша потом много раз жизнерадостно пересказывал эту историю, несколько, разумеется, утрируя подробности, но настаивая на абсолютной правдивости сути.

Очерки-долгожители

Газетное творчество слишком тесно связано с бегущим днем. То, что писал в газете Саша Васинский, дает основание вести речь о материалах-долгожителях газетной полосы. Писал он свои очерки-размышления в основном на житейские темы. А это - человеческие истории, людские характеры, семейные и служебные конфликты. То, в сущности, что, если и меняется с годами и правителями, то чаще всего почти так же неуловимо, как изменилась, скажем, трава при Ельцине и Путине по сравнению с травой при Ярославе Мудром или Александре Первом. Но совестливому умному человеку и тогда, и сейчас жилось одинаково непросто.

Васинский писал лет тридцать назад о том, как невероятно трудно, почти невозможно однажды оступившемуся человеку, освободившись из мест заключения, искупившему вину, убедить общество, склонное к жестоким предубеждениям, в том, что он не стал преступником раз и навсегда. Он писал почти двадцать лет назад о человеке, потерявшемся в прямом смысле этого слова не в диком лесу, а в большом городе, в перенаселенном мире людей. Хотя найти его, вернуть отца дочери, метавшейся по всем отделениям милиции, больницам и моргам, ничего не стоило - при нем, утратившим дар речи, был паспорт, другие документы… Ему стало плохо на улице, его подобрала милиция, его доставили в больницу, где он провел не одну неделю. Он так и умер неопознанным. Все, кто соприкасался с ним, были слишком заняты, чтобы выкроить хотя бы минуту, чтобы остаться людьми.

Содержание статей и очерков Александра Васинского не устарело - ни сюжет, ни судьба главного героя, ни авторские размышления, ни тем более язык, глубоко индивидуальный, а не унифицировано интернетский. А многие темы с годами и десятилетиями даже помолодели. Тем поразительнее слышать, что та журналистика, к которой принадлежал автор, да и та манера письма, где судьба человека возникала на фоне острейших общественных проблем, архаична, несовременна и автор устарел вместе с ней.

Попутное замечание

Саша много писал о знаменитостях, брал у них интервью. А фактически - сам у себя. Сам себе порой задавал вопросы, сам же и отвечал на них, что было, конечно, не вполне профессионально, но в противном случае слишком уж примитивными выглядели иногда собеседники. Знаменитости, возможно, читали "свои" высказывания и даже не удивлялись, что они, оказывается, такие умные.

Саша обижался на неблагодарность своих героев, многие из которых забывали даже сказать "спасибо". Он полагал, что "его" знаменитости скорей всего даже не заметили разницы между прежними пустыми интервью, которые давали много раз, и этим…

Но, по-моему, многие из его избалованных вниманием собеседников давно уже не читали того, что "говорили" сами. Больше того, для них все журналисты были… на одно лицо. Будто это не человек, а некое стандартное записывающее устройство. Будто сама профессия делает журналиста невидимкой. Не конкретному человеку дают интервью - газетчику. Его еще могут знать, пока имя мелькает в периодической печати. В это время, и только в это, еще может найтись место для его известности, подчас даже для подобия славы, на крошечном пунктирном отрезке истории, но никак не в самой истории. Никто не возвращается к его так называемому творчеству спустя десять-пятнадцать лет, тем более по прошествии полувека.

У журналистов не бывает биографов - они не авторы эпохальных романов, не кинозвезды, не идолы поп-музыки. Их дело МАЛЕНЬКОЕ - удовлетворять интерес публики к каким-то явлениям и лицам, а не становиться самому предметом всеобщего интереса. А, между прочим, общество порой немало теряет, оставляя вне поля зрения личность журналиста. Я не сомневаюсь, что человек, умевший брать блестящие интервью, сам способен давать их ничуть не хуже.

Пишу любовные письма

С приходом "новой эры", еще до появления в "Известиях" Михаила Кожокина, Васинскому стали недвусмысленно намекать, что пора "многословных очерков" миновала, писать надо о другом и по-другому. Но куда более понятным языком "престарелому мэтру" объяснили уже при первой метаморфозе "Известий", вернее, при превращении в "Известия" газеты "Русский телеграф", дальнейшую бесперспективность продолжения его и без того затянувшегося газетного романа, писавшегося сорок лет по адресу: Пушкинская площадь, 5.

Васинский как мог готовился к новой жизни. А мог он только одним способом - придумывал свою будущую жизнь. Соединяя в себе несоединимое, развлекался, с улыбкой страдая, - строил всевозможные планы, все до одного - неосуществимые.

Придумал издавать свою газету "Memento mori" (Помни о смерти), разработав, надо сказать, блестящую концепцию. Все прикидывал, кому бы ее показать из деловых людей, чтобы заинтересовались, но так и не подыскал кандидатуры.

Его подхватила и понесла на своих крыльях новая идея, о которой он не то в шутку, не то всерьез подумывал еще со времени возрождения индивидуальной трудовой деятельности: "А что если создать кооператив или, может, ООО "Пишем любовные письма"? Чем плохо? - воодушевлялся он, готовый первым расхохотаться в знак согласия, если кто-то найдет его замысел утопическим. - Влюбленные, а их миллионы, во-первых, далеко не всегда способны к такого рода самообслуживанию. Поскольку даже умный человек, когда влюблен, катастрофически глупеет. А, во-вторых, надо учесть, что среди "потерявших голову" немалый процент составляют те, у кого и раньше ее не было… А взять новых русских - чем не наши потенциальные клиенты почти в полном составе? За вождей думают их помощники, пишут - спичрайтеры. А кто подумает и почувствует за тех, кому не меньше требуется такая услуга - за денежных людей, по горло погрязших в бизнесе? Так почему бы нам, услужливым щелкоперам, не взять на себя их заботы? Почему бы не подумать и не почувствовать за них? На взаимовыгодной, разумеется, основе".

Дойдя в своих рассуждениях до этого места, Саша "закрывал" свое ООО, ибо его деятельность входила в неразрешимое противоречие с теми принципами, которыми он даже в шутку не мог пренебречь: как журналист старой формации он всерьез полагал, что нравственность превыше денег.

Он не умел стареть

Он умер, как сказано в некрологе, опубликованном в "Известиях" (его имя появилось в его газете в последний раз после длительного перерыва), когда ему было далеко за шестьдесят. Но на самом деле Александр Васинский умер совсем молодым. Потому что уже очень давно не взрослел и тем более не старел. Он всю жизнь оставался мальчишкой, не мальчишкой, так юношей, молодым человеком, с налетом неистощимой легкости бытия и неукротимым любопытством к жизни. Любил дорогу, командировки, новые и старые места, компании, встречи, книги, разговоры, застолье. А больше всего не любил, когда его не любили, опасался этого, убежденный, что при дурном отношении происходит опасное облучение человека чем-то убийственным для его жизни и здоровья.

К нему до последних дней его жизни обращались исключительно так: Саша, а часто и более фамильярно: Сашка. Васинского числили ровесником и ровней многие люди молодого и среднего возраста, ничем еще не проявившие себя в журналистике. И он только радовался этому, не опровергал кого-то, напоминая о своем действительном возрасте и своих заслугах. Да он и, если честно, не видел за собой никаких заслуг. Что-то писал, что-то печатал - обычная работа. Несколько изданных книг, несколько полученных премий… Но премии в отечественной журналистике тогда значили не больше, чем сейчас. Они тем меньше значили для лауреата, чем больше он хотел от себя сам. А Саша никогда не заблуждался относительно своих ТВОРЧЕСКИХ успехов. Однажды сказал мне: "Сорок лет занимаюсь журналистикой, но так и не стал профессионалом. Каждую заметку пишу - так мучаюсь, как будто никогда раньше ничего не писал. Десятки начал, множество вариантов. Никогда не знаю, какой выбрать".

Он не умел писать банальности, не умел пользоваться штампованными оборотами и затертыми словами. Он не умел многого и многому не мог научиться - "профессионально" зарабатывать деньги, делая не то, что хочется, а что-то такое, за что лучше платят. До конца своих дней так и не научился строить отношения с "нужными людьми". Не умел многого, чему так легко обучаются "практичные люди".

Старая школа и новые кадры

Васинский отнюдь не желал, находясь в хорошей творческой форме (что и доказал впоследствии, выполняя задания разных газет), чтобы его ценили за одни прошлые услуги. Он хотел работать на новом материале, а не предаваться воспоминаниям, мечтал по-прежнему ездить в командировки, вникать в конфликты новейшего времени, писать о том, о чем он умел писать, быть может, лучше всех - о простых людях в сложных обстоятельствах. Тем более жизнь сложилась так, что "его сюжеты", которых было в избытке и в прежней жизни, в новой оказались разбросанными прямо-таки на каждом шагу.

Новое руководство избавилось от "золотого пера", невзирая, так сказать, на его высокую пробу, с таким вожделением, будто именно он, Васинский, был для него последним препятствием на пути создания идеальной общенациональной газеты нового времени.

Можно ли сказать, что само время отвергло таких журналистов, что отлучение Васинского от "Известий" стало скорее следствием объективных причин, изменившихся условий и новых требований, которым он не отвечал, чем результатом субъективистского подхода к старым кадрам нового руководства, состоявшего в кровном родстве с финансово-промышленной группой Владимира Потанина?

Многое вдруг совпало. Исчезла необходимость в том жанре, в котором Васинский и другие "аристократы" были королями. У них обнаружилось много "литературщины", "размышлизмов", а требовалась энергия нового дня: только факты, только информация - чем короче, тем лучше. Чтобы чувствовалась динамика времени. Но это еще не все. Васинский, как уже сказано, был человеком гибким и универсальным. Он бы не подвел и с "динамикой", широчайшего ведь профиля был журналист. Но… У него, как назло, были заслуги перед старой журналистикой, добытые в другую эпоху, а к власти в журналистике пришло новое молодое поколение начальников, в глазах которых, кажется, само имя, сделанное в прежние времена, служило компрометирующим фактором.

Газета менялась, делалась более подходящей скорее для начинающих авторов, чем для продолжающих. Вроде бы всеобщая компьютеризация СМИ требовала нового языка и стиля. Многие материалы, хотя и писались на русском языке, но по стилю изложения, по манере мысли, лишенной, как и язык, авторской интонации, стали сильно смахивать на некий перевод с иностранного, выполненный на скорую руку не очень квалифицированным переводчиком. Сказывались, должно быть, установки новоявленных заказчиков, которым, читая, не хотелось терять время на неожиданных суждениях и оборотах. Одним требовалось быстро писать, другим - быстро читать.

Беда Васинского заключалась в том, что он не отвечал представлению о типичном журналисте нового времени. Не о хорошем - о типичном. А понятие "типичный журналист" куда больше, чем понятие "хороший журналист", зависит от текущего момента. У него не получалось "думать на бегу", как настойчиво рекомендовал М. Кожокин.

Наверное, при наших традициях было бы убедительнее доказывать, что зря "они", да еще так унизив его, выставили Сашку за ворота, если бы ему было не за шестьдесят, а за тридцать. Но как им доказать, что за таких уникальных умельцев, за такие имена, надо держаться до последнего, не топить их, а бросать спасательный круг, когда они мучаются, осваивая язык новой современности, теряют силы. Она их многому могла научить, новая журналистика, но и они ее - многому, очень многому. "Заблаговременно" лишать их газеты, лишать молодых журналистов общения с ними - преступление перед журналистикой.

Экономическое положение газет требует сегодня жесткого подхода к кадровой политике. Много раз приходилось слышать что-то подобное в оправдание крутых кадровых мер. И тщетно в таких случаях пытаться кого-то разубеждать, объяснять, что иногда все же "лучше меньше, да лучше", что талант - это от Бога, это редкость, и к его обладателю нельзя не относиться сугубо индивидуально.

А Васинский Александр Иванович, пожилой журналист с девальвированными заслугами, не уволенный, а изгнанный из родной газеты, никогда не чувствовал себя таким заброшенным и никому не нужным, как в годы свободы слова. В других газетах, не в своей, ему хотя бы предлагали: "Пиши, посмотрим, понравится - напечатаем". Предлагали, как в юности, стать внештатником. Возвратилось время его первых шагов в журналистике. Но не время молодости вернулось, а время тоски и творческой бесприютности. Пришлось всерьез подумывать о том, как жить дальше, чтобы при ничтожной пенсии газетчика с сорокапятилетним стажем не оказаться вместе со своей семьей отброшенным за границу бедности, о том, как самостоятельно вписаться в новую жизнь.

Цена таким журналистам, как Васинский, резко упала, когда служители "второй древнейшей" профессии официально стали продажными: каждому была установлена цена. "Я - не модный товар, и даже не новый, а изношенный - SECOND HAND, в лучшем случае", - говорил о себе Васинский и хохотал так громко, будто услышал удачную шутку.

Попутное замечание

В ту самую эпоху, когда много стали говорить о свободной конкуренции во всех без исключения областях жизни и производства, журналистов "старой школы" фактически лишили возможности открыто, на страницах газет, на равных конкурировать с представителями новой журналистики. Будто журналист, отличившийся в прежние годы, абсолютно не подходит новому времени. Приученный ВЫПОЛНЯТЬ ЗАДАНИЯ, то есть, вроде бы, писать по указке, он не сможет свободно и независимо судить о происходящем, говорить людям не прежнюю полуправду, а полную, стопроцентную, безграничную правду. Новым генералам от журналистики требовалось доказать, что создаваемая на ими продиктованных принципах журналистика превосходит прежнюю по всем параметрам. Избегали сравнения, при котором бесспорность многих достоинств "их" журналистики не выглядела бы очевидной.

Но именно та самая партийно-советская печать в лице наиболее талантливых, наиболее прогрессивных журналистов (а талант чаще всего несовместим с косными взглядами), сотрудничавших, можно сказать, с тоталитарным режимом, лучше самого мощного импортного кондиционера способствовала очищению общественной атмосферы, изменению умонастроений, развитию общественной мысли.

Журналистские кадры теперь "стригут" под одну гребенку, что технологически упрощает процесс создания рынка труда, или, как сказали бы раньше, решение проблемы кадров.

Так что теперь вчерашний известинец запросто мог уже наутро оказаться в любой другой газете - если на него был спрос. Но при такой купле-продаже, прочно вошедшей в обиход, все эти "менеджеры по персоналу" одного не могут учесть. Того, что хороший футболист, как и хороший журналист, - понятие все же в большей степени конкретное, нежели унифицированное. Даже очень талантливый человек лишь в "своей команде" может блистать всеми, к счастью, не стираемыми гранями своего дарования: там, где на него "играют". Васинский был известинцем на всю жизнь.

Полупризнание

Саша был очень известным журналистом, но - в довольно узком кругу. Не широко - узко известным. Сам он отдавал себе в этом отчет. Даже не допускал, что его могут считать авторитетом в каких-то других изданиях, кроме того, где он состоял в штате. Его имя, несомненно, знали, но его талант как будто не являлся конвертируемым, признаваемым во всех без исключения СМИ. Он всегда стеснялся, если вдруг требовалось, предложить свой очерк другой газете или журналу.

Личных связей у него почти не было никаких. Тесен журналистский мир, но надо, видно, обладать и другими достоинствами, помимо профессионального таланта, чтобы обзавестись в нем надежными связями и перспективными знакомствами, обзавестись друзьями, которые не только захотят помочь тебе в трудную минуту, но и смогут это сделать.

По крайней мере, два последних десятилетия, после того как ему вырезали одно легкое, Саша стал спешить писать. Написал большую повесть о пациенте, которого тяжелая болезнь поставила на грань жизни и смерти, и цикл рассказов. И отнес рукопись в солидное московское издательство, где ее благополучно потеряли. А он ежедневно ждал ответа, мучался, гадал, "почему они так тянут". А в издательстве не помнили даже о том, что вообще принимали у него рукопись. Предложили самому порыться в шкафах, забитых нечитанными рассказами, повестями и романами таких же "гениев"-бедолаг.

Наконец, нашелся все же влиятельный человек, давний сослуживец, согласившийся по старой дружбе прочитать рукопись… Повесть "Предпоследний возраст", где, как писала "Независимая газета", в ночь перед операцией герой предстает в "предпоследнем возрасте", потому что последний возраст - это смерть, напечатали в питерской "Авроре". Но с рукописью повести "Лицо релаксанта" история повторилась. Саша постеснялся снова надоедать просьбами человеку, однажды уже оказавшему ему услугу, и снова отнес свое произведение в издательство, где никто не горел желанием поскорее познакомиться с содержанием его труда, надо сказать, весьма злободневного по своей сути - там воспроизведены переживания современного российского интеллектуала, который кончает тем, что просит политического убежища у… безумия.

Повторявшиеся мытарства, представьте, поначалу совсем не опечалили автора, он находил их чем-то несущественным по сравнению с тем трудом, который он завершил.

- Я свое дело сделал… Пусть читают… Надо дать им время… Вдруг попадется мое сочинение под настроение понимающему редактору или какому-нибудь внештатному рецензенту с именем, и он тогда сразу же позвонит: "Прочитал, в восторге, поздравляю. Ново, свежо, талантливо. Печатаем в ближайшем номере …"

Но время шло, никто не звонил. Напрасно прождав, Саша снова, спустя какое-то время, впадал, как он говорил, в заявочный бум и "в ажиотаже надежд" строчил заявки в издательства, киностудии.

Ему все-таки везло временами. После "Авроры" его рассказы поместил на своих страницах журнал "Знамя". Отрывки из его романа украсили страницы "Литературной газеты". А его роман "Сады Приапа" вышел в солидном столичном издательстве.

Как истинно творческая личность, он страдал периодически повторяющимися приступами неуверенности в себе, чередующимися с приступами иного рода - отчаянной самоуверенности. То он считал себя крайне недооцененным, то находил, что его переоценивают, будто бы принимают совсем за другого человека, не того, кто он есть на самом деле.

Попутное замечание

Журналистика всегда манила тех молодых людей, которые сами или по подсказке ощущали в себе потребность самопознания, творческий дар писательства. Газета как таковая обладает неотразимым соблазном в короткий срок прославить каждого, кто окажется способен создать нечто манящее и увлекающее ее читателя.

Но газета - опасный наркотик, уносящий жизни одаренных личностей, я бы даже сказал, кладбище талантов, где основные могильщики даже не редакторы, хотя они со своей стороны подчас делают все от них зависящее, чтобы укоротить пребывание на этом свете своих сотрудников, самых одаренных - прежде всего. Главное все же - объективные факторы, первый среди которых - предназначение газеты. На ее страницах читатель прежде всего надеется найти ответы на самые актуальные сиюминутные вопросы дня. На вопросы - временные, а не на вечные… Это - разговор двух людей, осведомленного и интересующегося, знатока и любопытного, но знатока, которому страшно некогда, дел по горло, а тут привязался какой-то тип с расспросами. Не ответить - нельзя, но на полный, развернутый ответ нет ни времени, ни места.

Талант Александра Васинского был не типично газетным. Он обладал тем дарованием, далеко превосходящим требования ежедневного издания, который газета просто не могла не погубить. Ибо в ее рамках требовались более ограниченные достоинства.

Вот такое кино

Самое загадочное для меня в его судьбе: не слишком удачный роман с кинематографом. Казалось бы, пробита такая брешь…Он ведь уже был автором, или, как теперь привычнее говорить, соавтором (наряду с режиссером), культового фильма Сергея Микаэляна "Влюблен по собственному желанию". Страшно переживал, что даже такая удача ничего не изменила в его творческой судьбе. Фильм получал призы и награды, а он, сценарист, не получил ни одного предложения сотрудничать, ни одного заказа от киностудий и режиссеров, ни одного вопроса: а что у вас еще есть?

Удачливый соавтор одного из самых кассовых фильмов, так часто демонстрируемого по всем каналам телевидения, как человек с улицы приносил свои работы к третьестепенным сотрудницам сценарных отделов, которые, не поднимая глаз на посетителя, автоматическим движением размещали их в своих запасниках, где они благополучно прозябали, осужденные на пожизненное заключение.

Он любил славу и мечтал о ней. С придыханием всегда говорил о тех, кто становится Гонкуровскими лауреатами, получает Нобелевские премии и золотые статуэтки "Оскара". Несомненно, он был одним из тех, кого широкое признание могло бы сделать еще более талантливым. Тогда бы, как он говорил, на автопилоте, одухотворенный сознанием, что он работает "на виду", он смог бы сделать гораздо больше. Но вместо славы было полупризнание, не приносившее даже известности.

Корил себя: не успел, кажется, вовремя написать среднюю пьесу. Не успел раньше, чем наступили преклонные годы, начать обращать на себя внимание. А публике нужно время, чтобы присмотреться к человеку и его возможностям.

В душе он считал себя кинорежиссером. Ему все время снились сцены из его не поставленных фильмов, сценарии которых он уже сочинил, например, фильма "Стихи после Освенцима". Этот сценарий он показывал видному автору культового кино. Тот похвалил, сказал даже, что готов хоть сейчас приступить к съемкам, но добавил, что, поскольку картина не обещает быть кассовой, никто не даст на нее деньги.

Саша вроде бы жил не в свое, а в чужое время. И все ждал и надеялся, что оно наступит, его время, но оно все не наступало.

Последняя любовь

Последним местом работы стала для Саши газета "Время МН". За несколько месяцев до смерти он покинул и эту редакцию. В разговоре с главным редактором сказал, что просто не может себе позволить получать деньги, не отрабатывая их. А ему не работается. Не удается сосредоточиться и написать что-то на своем уровне. Не то состояние и настроение. "Главный" в утешение говорил Саше, что зря он так строг к себе, в конце концов, у всех бывают кризисы, редакция готова и дальше продолжать работать с ним, никто не станет хоть в чем-то упрекать его… Но Саша ушел из редакции, продолжая сотрудничать в одном-единственном издании, находящимся где-то на периферии общественного интереса, быть может, не очень престижном, но где ему было не стыдно появляться, утрачивая ТОВАРНЫЙ ВИД. Дело в том, что болезнь, резко обострившаяся после вынужденного расставания с "Известиями", начала стремительно прогрессировать. Он уже не просто болел, но и все больше выглядел больным. Саша потому и ушел из газеты, где его очень тепло принимали, где его уважали и любили, что не хотел таять, умирая, на глазах сослуживцев.

В юности русоволосый высокий красавец, он всю жизнь оставался на редкость притягательной личностью, умея, как никто, воспламенить свое красноречие в присутствии привлекших его внимание дам. И если верно утверждение, что женщина любит ушами, то можно себе представить, как неотразим он был для прекрасной половины человечества при его внешности, ораторском даре и почти уникальном умении делать изысканные комплименты. Да что и говорить, он не был обделен женской любовью. Он и сам умел любить, любить по-рыцарски, с цветами, неожиданными подарками, романтическими путешествиями, - но будто бы всегда ставил условие: это не на всю жизнь. Его любовь не вечна. Она, как солнечный луч, не может раз и навсегда остановиться на одном лице, она непоседливее, подвижнее.

Жен у него было несколько, они были очень не похожи друг на друга, каждая предлагала ему по-своему трактуемый распорядок жизни, но ни один в полной мере его не устроил. Ибо стремление к неупорядоченной жизни, в известной мере к жизненному хаосу было свойственно его художественной натуре в большей мере, чем жажда даже относительного, тем более идеального порядка.

Его последняя любовь - его жена Аня, которую он считал своей самой счастливой находкой, поистине щедрым подарком судьбы. Четверть века назад с самоотверженностью беззаветно преданной ему женщины уйдя от прежнего мужа, замечательного, судя по всему, человека, умного и способного, обладавшего несравненно большими, чем Саша Васинский, способностями заботиться о материальном благополучии семьи, она выхаживала его в дни тяжелой болезни, которые уже тогда могли оказаться последними днями его жизни. Но он прожил после той операции 23 года. Она неотлучно дежурила у его постели и там, в хосписе, когда он умирал, сознавая, что умирает.

Он был первым, кто рассказал нашим читателям о том, что такое хоспис, и поднял вопрос о необходимости создавать и у нас эти уникальные социально-медицинские учреждения для неизлечимо больных людей. Саша знал, кто попадает туда, знал, куда ведет дорога оттуда. И, зная свой диагноз, сам попросился в московский хоспис.

С запозданием узнав, что с ним и где он лежит, я в тот же день позвонил ему по мобильному телефону. Меня предупредили, что он не берет трубку, но там наверняка рядом его Аня. Она действительно была рядом и передала Саше телефон. Он говорил с трудом, я разобрал только одну фразу: "А это не так страшно". Мы договорились, что я приду к нему в понедельник. Но он умер в воскресенье, и для себя самого неожиданно быстро.